Материалы


Эго, эгоист, эгоиссимо

Эго, эгоист, эгоиссимо

Андрей Рогозянский о цивилизации циников

1.png


Эгоизм есть предпочтение своих интересов перед интересами другого. Это начало, сходное с порядком природного мира, когда права на делёж добычи, жизненное пространство и самку достаются сильнейшему. «Закон джунглей» нередко проявляется внутри человеческого общества. На протяжении веков и тысячелетий столкновение интересов, интриги и зависть, распри за богатство и первенство, эгоизм правителей, наций и государств наполняли историю, являясь как бы естественным ее фоном. Но история включает в себя немало достижений, в ней кроме «закона джунглей» действуют начала добра и солидарности. Человеческий род наделен разумом и способностью управлять инстинктами. Весь путь цивилизации в положительном значении может рассматриваться как ретроспектива преодоления эгоизма.

Каинова печать

Библейское повествование о первых людях указывает на истоки разделения. Адам и Ева желают самостоятельности, они срывают запретный плод, и в тот же момент единство их нарушается. Познание добра и зла оборачивается осознанием одиночества, незащищенности, «наготы», и отлучением от рая.
Такую свободу правильней назвать индивидуальной автономией. «Адам, где ты?» — взывает Бог. Вместо местоимения «вы» стоит «ты», поскольку Адам один, а не вместе с женой, как прежде. Между мужским и женским пролегает недоверие; со стороны мужчины проявляется желание властвовать, женщина получает собственное «эго» и противится мужской власти. «Сатана рассеял нас», — пишет святитель Кирилл Александрийский. «И теперь мы терзаем друг друга, как дикие звери», — заключает преподобный Максим.

2.png

            Портрет Эдварда Джеймса. Рене Магритт. 1937

Еще более красноречив сюжет с убийством Авеля Каином. Имя Каин происходит от древнееврейского «кана», что означает «приобретать собственность». Имя Авель (Гевель) в свою очередь связано со словом «гаваль» — «дуть», «дышать». Привязанность к земному вступает в конфликт с устремленностью к Небу. Авель чист, как бы воздушен; брат же его всё более омрачается лицом. До того, как Каин совершает убийство, Бог говорит ему: «Грех лежит у твоих дверей, господствуй над ним». При этом используется особый глагол «равац» («лежать»), который в древнееврейском относился к животным, а не к людям. Грех изображается в виде «мысленного животного», низшего начала, которое лежит «у входа» в сознание человека и стремится овладеть разумом и чувством. Но страсти влекут Каина напасть на Авеля и утвердиться над ним. Его поведение впервые может быть названо эгоистичным.

Животная ненависть застилает Каину разум и толкает совершить насилие над Авелем. Аго­ния брата, предсмертные муки и печать тления на его теле открывают правду о том, что человеческий род смертен.

Бог спрашивает об Авеле, и Каин отвечает: «Не знаю; разве я сторож брату моему?» С преступлением Каина связана первая смерть на земле. Каждый раз, когда мы раздражаемся, «каинова печать», родословная эгоизма дает знать о себе. Всякое эгоистическое побуждение содержит в себе эхо древнего братоубийства.

Ответ Каина звучит удивительно «по-сов­ремен­ному». «Разве я сторож брату своему?» — в этих словах прочитываются и издёвка, и злобный юмор, и определенная, говоря современным языком, «креативность». Такова сниженная «правда жизни», хорошо знакомая нам из повседневности и носящая название цинизма.

Циники

Циники (киники) первоначально — философы в Древних Греции и Риме, бродяги, находившие удовольствие в том, чтобы проповедовать простоту жизни и обличать неправду. Первым из них был Антисфен (IV-V вв. до Р. Х), учивший, что жить надлежит в естественных условиях, «подобно собаке» и довольствоваться малым. Прозвище «собаки», («kyon»), стало символом направления. Облаченные в грубый плащ, с котомкой и посохом киники переходили от селения к селению, из полиса в полис, привлекая всеобщее внимание своим видом и эксцентричными выходками.
Кинизм считал источником зла плохой социальный порядок и лицемерную мораль. В знак протеста киники вели себя как опрощенцы и маргиналы, называя себя космополитами (kosmopolitis) — гражданами мира, а не какой-либо отдельной страны. Само понятие «космополит» впервые возникло в лоне кинизма и связано с его философией.

3.png

              Совесть. Франсуа Шиффляр (1825–1901)

Наиболее известен Диоген Синопский (около 404—323 до Р. Х.). О чудаковатом бородаче сложено множество исторических анекдотов. Вряд ли их можно считать исторически достоверными, но они довольно точно передают суть кинических воззрений. Задачей своей Диоген называл «переоценку ценностей», в других случаях определяемую им как «перечеканка монет». Жилищем в Афинах Диоген имел глиняную бочку-пифос вблизи Агоры. Здесь собирались философы, и Диоген часто вступал в споры, например, с Платоном, великим своим современником.
Одни поступки Диогена были смешны и относительно безобидны. Случалось, например, что Диоген средь белого дня ходил по Афинам с зажженным фонарем, крича: «Ищу человека!» Другие выходки носили оскорбительный характер. Как-то, приняв приглашение посетить роскошный дом знатного гражданина, он сплюнул на хозяина со словами: «Что же делать, если вокруг нет никакого места хуже». Кинизм — первая идеология, неотъемлемой частью которой был демонстративный эгоизм. Презрение к правилам поведения и нравственным нормам, отрицание и сарказм представляют полемически выигрышную позицию. В различные эпохи встречался особый тип l’enfant terrible — любителей «резать правду-матку» и демонстрировать брутальный характер. Есть что-то в нас, что отзывается на сниженный стиль и мрачную иронию, что принимает их как бы по-особенному достоверными и убедительными.

Александр Македонский испытывал нищего философа и не смог превозмочь диогеновых упорства и свободолюбия.

Полагая, что Диоген оригинальничает, надеясь, как и все, в конце получить какую-нибудь выгоду, царь прибег к последнему средству, сказав: «О, Диоген, ты меня победил. Проси у меня всё, что хочешь». На то время Александр имел титул Великого, подвластная ему империя простиралась до Средней Азии и Индии, великолепию и могуществу ее не было предела. Любой бы на месте Диогена воспользовался случаем, чтобы устроить свою судьбу, приобрести влияние и славу. Но Диоген коротко ответил: «Отойди, ты заслоняешь мне солнце». Александр был потрясен и, как говорят, позавидовал мудрецу: «Если бы я не был Александром, я бы хотел быть Диогеном». По иронии судьбы оба, и великий властитель, и нищий философ, умерли в один день 10 июня 323 г. до Р. Х. На могиле Диогена установили мраморный памятник в виде собаки. Стихотворная эпитафия гласила:
Пусть состарится медь под властью времени — всё же
Переживет века слава твоя, Диоген:
Ты нас учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь,
Ты указал нам путь, легче которого нет.

Увы, сила духа и самоограничение так и остались философским мечтанием, тогда как стремление к легкой жизни и наслаждениям распространялось всё больше. Кинический призыв опроститься, чтоб «жить по-собачьи», открывал дверь проявлению страстей и инстинктов. В соединении с политическими интригами позднеантичной эпохи, языческими оргиями и неверием кинизм становился цинизмом в значении законченного эгоизма и скепсиса.

Эгоистические коллективисты

Тем временем на другом конце Средиземноморья, в Иудее, разыгрывалась своя драма — драма стагнации и порчи коллективистского идеала. Закон пронизывал все сферы жизни древнееврейского народа, что давало поводу Иосифу Флавию не без гордости заявлять: «Из нас кого о законах ни спроси, тому скорее труднее будет назвать свое собственное имя, чем рассказать их все. Равным образом и в повседневных отношениях все дела мы делаем сообща, с единой мыслью о Боге. А что в повседневной жизни все должно сводиться к одному — к благочестию, о том можно услышать даже от женщин и прислуги». Иудей свято верил, что Тора несет в себе наилучшее, совершенное знание, которое, если следовать ему точно и постоянно, даст благо и ему самому, и всем единоплеменникам. Он был далек от того, чтоб изобретать новые правила или улучшать их. Что в системе эллинистических ценностей считалось узостью взглядов, по соседству, у израильтян имело противоположную трактовку — верности долгу и одобряемой всеми добродетели.
За много столетий перед тем еврейский народ получил Пятикнижие (Тору). В последующий период времени Тора подверглась многократному комментированию. Вся жизнь древнего еврея «от и до» — начиная с молитвы и жертвоприношений и кончая приготовлением обеда и уборкой жилища — оказалась охвачена культовыми предписаниями. Возник принцип «изгороди вокруг закона», имеющий целью предотвратить даже случайное его нарушение. Например, поскольку по субботам запрещалось выполнять любую работу, в том числе ломать ветки для разведения огня, то на всякий случай стало запрещаться ездить на лошади, дабы даже нечаянно человек не мог пожелать сломать ветку, чтобы погонять лошадь. Всерьез обсуждали, можно ли есть яйцо, снесенное курицей в субботний день.

Идея избранничества по крови, передающегося по праву рождения составляла важное психологическое обоснование иудейства. Человек считался ценен не сам по себе, но именно как еврей, член своей нации, представитель еврейской семьи, своего рода, религиозной общины.

Личное самосознание и ответственность затушевывались. Не соблюдающий Закон позорит народ и, наоборот, ревностный исполнитель приближает торжество Израиля. Филон пишет: «Каждый мудрый человек является выкупом за глупца. Когда я слышу о смерти мудреца, мое сердце скорбит не о нем. Нет, я оплакиваю тех, кто пережил его. Без сильной руки, которая их защищала, они обречены на невзгоды, которые суть их пустыня».
На первый взгляд, такой коллективизм хорош, особенно если сравнить его с индивидуализмом греков. Однако Евангелием данный «идеальный религиозный порядок» раскрывается в совершенно ином свете — как застывший и чёрствый, не оставивший в себе ничего от заповеданной Моисею праведности и любви к Богу и ближним. Множества подробнейших требований держался иудей у себя в быту, но при этом из поля его зрения ускользало важнейшее в законе: суд, милость и вера (Мф 23:23). Иудейские нравы оказались по-своему циничны и жестоки. Религиозность соединилась с культом земного благополучия, упорядоченности и достатка. Казуистическая мораль самооправдания заняла место «сердца сокрушенного и смиренного», которое воспевает псалмопевец Давид.
Столкновение индивидуальных интересов и мнений — не единственный род эгоизма. Возможен эгоизм нации, эгоизм семьи, эгоизм стаи и стадности. Новый Завет содержит множество характерных зарисовок быта и нравов Израиля. Обличение эгоизма и мнимой праведности, самопревозношения в силу принадлежности к избранному племени составляет главный предмет общественной проповеди Сына Божия. Конфликт Его с иудеями развивается именно в этой плоскости. Христос открыто называет заблуждениями, учениями человеческими большинство иудейских обычаев. Истинная праведность имеет мало что общего с мелочными торгами. Израилю, если он желает войти в Царство Божие, вменяется в необходимость превзойти праведность книжников и фарисеев (Мф 5:20).

Новое Я

Христианство является противоположностью эгоизма. Преодоление автономии и индивидуализма в некотором смысле составляет всю его суть. Когда Иисуса Христа просят в лаконичной форме передать содержание заповедей и писаний пророков, Он говорит: «Возлюби Бога всем сердцем своим и ближнего, как самого себя» (Мф 22:37–40).
Каким же образом проблему эгоизма предлагает решать христианство? Необходимый минимум нравственного поведения описывает симметрия: как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними (Лк 6:31). Это правило, называемое также «золотым правилом нравственности», лежит в основании многих этических систем. В книге «Беседы и суждения» Конфуция (ок. 551 до Р. Х. — 479 до Р. Х.) читаем: «Ученик спросил: «Можно ли всю жизнь руководствоваться одним словом?» Учитель ответил: «Это слово — взаимность. Не делай другим того, чего не желаешь себе»».
«Золотое правило» само по себе не исключает эгоизма. То, что одна эгоистичная натура может, «как для себя», пожелать другой эгоистичной натуре не обязательно является благим и правильным. Моральная симметрия не учитывает многообразия характеров и потребностей. Люди разные и нуждаются в разном, выбирать для другого всегда точно то, чего хочется тебе, означало бы прямолинейность и отсутствие чуткости. Есть ряд ситуаций, не предполагающих простой однородности, но «сложносочиненность и сложноподчиненность» в решениях. Таковы отношения иерархии либо антагонизма. По понятным причинам родитель не всегда может желать для ребенка того, что желает себе; начальник с подчиненными стоят на разных ступенях ответственности, преступник в свое оправдание не может использовать аргументы моральной симметрии по отношению к судьям и жертвам. Естественная справедливость имеет множество недостатков и оборотных следствий, одно из которых — «симметрия мщения», взыскующая с обидчика «око за око, зуб за зуб». Смысл данного «правила» в том, что если тебе сделали плохо, то ты имеешь право отплатить тем же.

«Золотое правило» — это своего рода как бы «страховочный трос» нравственности, удерживающий общество от падения в пропасть. Оно призывает человека не считать собственные мысли и желания за единственную отправную точку, а соизмерять поступки с поступками других.

Иначе говоря, находить общую меру своих и чужих поступков и учитывать общую меру в своем поведении. Кроме того, через него вводится важное начало благодарности или долга. То доброе, что другие сделали для меня, я должен в силу симметрии и из благодарности «возместить» или уравновесить собственным добром. Но и в том, и в другом случаях противоречие автономных «я» остается, единодушие представляет труднодостижимую цель. В дополнение к «золотому правилу» в проповеди Христовой присутствует и нечто другое: Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду… Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф 5:21–22, 27-28).

4.png

Ищу человека (Диоген Синопский). Иоганн Генрих Вильгельм Тишбейн. Ок. 1780

Это правило христианской нравственности проводит однозначную связь между грехом мысленным и грехом совершённым. Вспомним, как Каин омрачился лицом еще прежде совершения убийства. «Каинитские» поползновения ума и чувств предшествуют любому преступлению, любому проступку. Чистота сердца — вот та высота, на которую нацеливает христианство. Чистые сердцем узрят Бога (Мф 5:8) и тем же самым они избавляются от эгоизма, приобретая мир и незлобие в отношениях с ближними. У старца Паисия существует концепция «доброго помысла». «Пустим в ход фабрику добрых помыслов», — говорил он по своему обычаю, когда известия о чьих-нибудь порочных поступках или недоброжелательстве достигали его. Намерения таких людей старец истолковывал всегда в лучшую сторону и таким образом избегал вражды.
Существует и еще одна причина христианину не иметь эгоизма: христианин критичен к себе и не привязан к мимолетным и быстро меняющимся чертам индивидуального «я». Его представление о себе включает осознание своего несовершенства и необходимости изменений. Самолюбие и самомнение, спутники эгоизма, учат принимать за свое собственное и отстаивать как свою собственную всякую наклонность в характере, любое исходящее изнутри намерение или пожелание.

Но христианин живет в перспективе самосовершенствования, он отделяет черты ветхого «я» от нового в себе самом. Ветхое «я» есть искажение настоящего образа, которое подлежит исправлению и расчистке.

В текущем состоянии личность недораскрыта, имеет как бы промежуточную форму. В ней много наносного. В одном из посланий апостол Иоанн говорит «еще не открылось, что будем», апостол же Павел упоминает о «сокровенном человеке сердца», скрытом под грубой и переменчивой наружной оболочкой.
Внутренний прогресс в Боге имеет следствием новое органическое единство. Вы — тело Христово, а порознь — члены (1 Кор 12:27). Авва Дорофей излагает следующую притчу: есть круг на земле и прямые линии, идущие по радиусам от центра к окружности. Круг — это мир, люди мира. Центр круга — Бог, радиусы же — пути жизни человеческой. Насколько люди приближаются к Богу, входят внутрь круга, настолько они становятся ближе и к Богу, и друг к другу. В какой мере они удаляются от Бога, в той мере удаляются и друг от друга. «Таково естество любви, — заключает авва Дорофей, — насколько мы находимся вне и не любим Бога, на столько каждый удален от ближнего. Если же возлюбим Бога, то сколько приближаемся к Богу любовью к Нему, столько соединяемся любовью и с ближним; и сколько соединяемся с ближним, столько соединяемся с Богом».
Ветхое «я» противится изменениям, и в полной мере красота нового человека раскрывается в немногих примерах. И всё же ретроспектива святости, история Церкви дают замечательный пример единства и жертвенности, собирания человечества, этого разбитого драгоценного сосуда, воедино.

Время прагматиков

Новое время меняет представление о нравственности, целях и ценностях жизни. Самосовершенствование, внутренний прогресс сменяется прогрессом знаний и технологий. Рынок и конкуренция взращивают новый тип прагматического поведения с предпочтением собственных интересов и выгод. Современностью эгоизм воспринимается как обыденное явление. О нем снимают телепрограммы, и книги о «добродетели эгоизма» выдерживают десятки переизданий.
Человек постиндустриальной эпохи ощущает себя вполне самодостаточным. Как «человек в коконе», он сопротивляется близким отношениям и отталкивает любого, кто вторгается в его личное пространство. В сравнении с эгоизмом природным, натуральным, самодостаточность современности представляет собой как бы превосходную степень: «эгоиссимо». Общество проваливается в цинизм. В каком-то смысле оно само становится маргинальным антиобщественным течением. Этика эпохи победившего эгоизма имеет перевернутый вид. Ценности терпения, миролюбия и скромности не занимают в ней видного места. Положительное ощущение жизни «эгоиссимо» подпитывается лестной самооценкой, а страдания неудачников вызывают социал-дарвинистское высокомерие в свой адрес.
Иоанн Златоуст говорил: «Бог, провидя, что люди будут самолюбивы, связал их взаимными нуждами и сим, как уздою, обуздал их самолюбие». Сохранять качества открытости и взаимопомощи, способности к приятию и доверию к ближним, отказавшись следовать общему эгоистическому правилу, — таково во многом содержание христианского подвига сегодня.

http://foma.ru/44423.html


Мне нравится, что вы больны собой

Дмитрий Бак о селфи и современной культуре

5.png

Отчего мы нервничаем, теряя ключи и не имея возможности на них «позвонить»? В чем принципиальное отличие селфи от классического автопортрета? Почему в современной русской литературе нет великих, а не просто интересных, романов? Что нужно для того, чтобы они появились? У этих разноплановых вопросов, если вдуматься, ответы с общим знаменателем: все они о том, как меняемся мы и мир вокруг нас. В интервью с Дмитрием Баком, директором московского Государственного литературного музея, мы пытаемся осмыслить эти перемены…

«Я» и Джоконда

— Есть в современной жизни ряд явлений, популярность которых можно назвать приметой времени. Например, селфи. Люди снимают сами себя и помещают фото в социальные сети. Чаще всего это снимки, сделанные с целью получить отметку «нравится», комментарии и прочее. Их не делают ради того чтобы запечатлеть красоту пейзажа или, например, курьез. Это фотография в каком-то ином смысле, чем раньше. Какова ее природа, по-Вашему?

6.png
  — Речь действительно идет о новом явлении, которое ранее в культуре было невозможно. Потому что селфи — это совмещение зеркала и фотокамеры. Два этих ракурса зрения никогда ранее не совпадали, ни по сути, ни по технологии. Обращение взгляда на себя предполагало нечто совсем иное, чем внешнюю фиксацию себя в этот момент. Взгляд на себя всегда подразумевал крайнюю меру отвлечения от телесного и внешнего. Помните, шекспировская Гертруда говорит Гамлету: «В глубь моей души ты обратил мой взор». То есть помог ей разглядеть то, что раньше было от нее скрыто, обрести совсем иное, глубинное зрение.
— Вы упомянули зеркало… Но разве созерцание своего отражения подразумевает внутреннюю работу? Разве это не концентрация как раз на внешности?
— В английском языке глагол to reflect означает и «отражать», и «размышлять». И это не случайно. В русской идиоматике тоже зафиксировано нечто подобное — есть выражение «зеркало души». Не мной замечено — на эту тему написаны сотни книг: когда ты смотришь в зеркало, ты не можешь продолжать просто жить. Из обычной жизни, где ты присутствуешь как незримая для себя оболочка, — ты выключаешься. Ты видишь себя-внешнего, но на самом деле переходишь в другое состояние — крайнего сосредоточения на своей духовной сущности. Так в культуре было всегда. И мир так устроен: мы видим все, кроме самих себя, кроме своего лица. Это философски фундаментальная вещь. Да, мы видим свои руку, ногу или части одежды — но мы не видим себя целиком. Осознавая это, человек обращался к мысли, что он — тварное существо. Что он Кем-то сотворен, он — объект действия. И лишь во вторую очередь он сам тоже творец, то есть субъект.

Селфи это переворачивает. Потому что манифестирует желание человека обратить взгляд на себя, но при этом увидеть себя не изнутри, а со стороны — через камеру.

Такой взгляд имеет свои особенности — человек через него сводит себя к телесному, физическому облику. Ничего в этом зазорного, конечно, нет. Но дело в том, что, как правило, этот твой целостный физический облик естественным образом доступен взгляду другого человека, но не твоему. Чтобы получить свою фотографию, нужно было обязательно кого-то просить тебя снять, иначе невозможно. Селфи в этом смысле фундаментально меняет взгляд на себя, отношение к себе, свойственное традиционной культуре. Через селфи ты не пытаешься передать другому то, что сам думаешь о мире и о себе, это не философское углубление в бытие. Напротив: селфи — это внешний взгляд на собственную сущность, к которой вообще-то применимо духовное измерение. Но ты его превращаешь в телесное и тут же транслируешь другим. И в этом, прошу прощения, виден некий акт одиночества и даже ущербности.
— Почему?
— Потому что фундаментально для человека весь мир делится на «я» и все остальное. Все, что меня окружает, любой предмет, который я беру в руки — это не «я». Даже если я коснусь себя, своей одежды — это тоже не совсем «я». Потому что «я» — бестелесно, нематериально. Если человек целостен, гармоничен — он прекрасно себя ощущает в таком мироустройстве. Есть я, есть окружающий мир, есть мой взгляд на него — таков порядок, и для меня он естественен. Любая моя фотография, кроме автопортрета, сделанного здесь и сейчас собственноручно, говорит о том, что я увидел нечто новое и интересное, я что-то подсмотрел во внешнем мире, что-то понял и хочу этим поделиться. Что в это время произошло со мной — это, в конце концов, не важно. Мир вокруг интересен, и мне хочется за ним наблюдать. «Мне»-целостному, понимаете? Видеть мир, не себя в нем, а именно мир, удивляться ему и не испытывать при этом потребности в том, чтобы поместить на первый план самого себя — это возможно для человека, не нуждающегося в самоутверждении. И это нормально. Собственно, в культуре так всегда и было. Селфи же дает возможность увидеть и снять самого себя на фоне, например, пейзажа, который вообще-то и без меня прекрасно существует, потому что он целостен. Если бы «я» тоже было целостно, ему не нужно было бы себя там помещать. Ему достаточно было бы просто передать свое ощущение от пейзажа. А нецелостное «я» стремится к тому, чтобы с помощью этого пейзажа напомнить себе и окружающим: смотрите, я существую!
— А если кто-то третий снял меня на фоне этого пейзажа, по моей же просьбе — в чем здесь отличие?
— В том, что в этом случае через взгляд стороннего наблюдателя я становлюсь частью объективного мира. Зрение стороннего наблюдателя естественным образом ставит вровень меня и окружающий пейзаж. Если же я сам нажимаю кнопку — я совмещаю субъект и объект действия, и это уже избыточный повтор.

7.pngВ этом смысле закономерно, что селфи, как правило, делается для того, чтобы сразу же опубликовать этот кадр в соцсетях. Странно предположить, что человек будет делать селфи, чтобы потом с упоением самого себя рассматривать. Селфи рассчитано на реакцию окружающих, на комментарии и «лайки». И в этом тоже проявление некой несамодостаточности, когда «я» нуждается в одобрении других.

Я наблюдал, как иногда камеру в смартфоне используют как зеркало — чтобы поправить прическу, например. Технологически ситуация вроде бы сходная, но никому же не придет в голову в этом случае нажимать на спуск и тем более отсылать снимок в сеть. Трансляции поверх­ностной телесности здесь не происходит, нет и описанной выше автокоммуникации, акта технологически удвоенного нарциссизма: «смотреть всем, каким себя могу видеть только я сам»…
— А чем, в таком случае, селфи принципиально отличается от автопортрета? Ведь автопортрет — это тоже трансляция миру себя…
— Когда художник пишет автопортрет, он не уничтожает границы между субъектом и объектом действия. Вспомните, у Пушкина: «прошла любовь, явилась Муза». Он пишет о любви — но в тот момент, когда любовь прошла, когда настало время ее осмысления. Художник, прежде чем начать писать портрет, смотрит на себя в зеркало — но потом начинается уже совсем другой процесс… Селфи же делается мгновенно. Человек не успевает, не способен отрефлексировать, разделить субъект и объект действия. В принципе, первый шаг к этому был сделан с появлением цифровых камер.

Фотография тогда утратила свой прежний смысл, она стала мгновенной, уничтожающей, как сказали бы лингвисты, разницу между планом содержания и планом выражения.

В доцифровую эпоху фотосъемка, проявка фотографий — это был специальный творческий акт, принципиально предполагающий отстранение, профессиональную рефлексию. Нужно было тщательно выбирать выдержку и диафрагму, помнить о светочувствительности пленки (помните, были такие цифры: 32, 65, 180 единиц?), продумывать композицию — в пленке ведь всего 24 кадра или 36, и приходилось думать, на что их потратить. Потом начиналась проявка, я еще помню, чем односпиральный фотобачок отличается от двухспирального, а вы? При работе с каждым из них (в темноте, на ощупь!) нужна своя особая моторика. Потом наступало время печати — абсолютно технический и в то же время творческий процесс, неважно кто его осуществляет — профессиональный репортер или школьник младших классов, как это было со мной в конце шестидесятых! Ты долго-долго при красном свете фонаря священнодействуешь, и вот начинают появляться лица: мама, папа, одноклассники на санках… Аналоговая, нецифровая природа классической фотографии — даже при изготовлении копии позволяет сохранять естественность процесса: вот я, мои умения — а вот изображенная картинка. Вот «муза», а вот какая «любовь» ее вызвала к жизни. Сейчас аналоговая фотография — это утонувшая Атлантида. По сравнению с которой цифровая камера — конвейер, техника, которая требует от тебя только одной функции: нажать кнопку. Это не хорошо и не плохо. Но это качественный сдвиг.
— То, о чем Вы говорите, наводит меня на мысль, что я видела первые селфи еще в 2000 году, а кто-то и того раньше. Селфи не в технологическом плане, а в смысловом. Представьте себе толпу людей в Лувре у «Джоконды»: все стремятся подойти к ней максимально близко. У заветной черты часть зрителей застывают и вглядываются. А некоторые пробиваются, разворачиваются, делают улыбку — друзья снимают их в этот момент — и идут дальше. Все, галочка поставлена: я был у «Джоконды». …Но зрители ведь имеют на это право, разве нет?
— Конечно, имеют. Опять же, речь не о том, что это хорошо, а это плохо. Речь о том, что человек, не прибегающий к рефлексии, сильно упрощает не только окружающий мир, но и самого себя. Антидрама селфи в том, что в таком ракурсе человек душевное и духовное видит как вещественное. Гамма поведенческих стратегий сводится к улыбке: смотри, вот я; смотри, вот я еще раз, и еще, и еще… Ну да, конечно, это ты — ну и что? Это бесконечное упрощение человеческого поведения. Здесь уместна та же аналогия, о которой мы с вами говорили в предыдущем интервью: есть классическая музыка (и не только классическая) — сложная, есть сложные тексты, а есть простые тексты и простая музыка: ля–ля–ля… Восприятие последнего не подразумевает никакого усилия и рождает убеждение, что это и есть знание. Это как Википедия, где я немедленно вижу любой ответ на любой вопрос, и у меня создается ощущение, что я осведомлен так же, как какой-нибудь великий академик. Так же и селфи на фоне «Джоконды» еще не означает, что человек действительно увидел эту картину. Хотя он и видел ее, да.

Ренессанс после Ренессанса

— Можно я позволю себе обобщение? Если представить линейку портретов, где на одном полюсе — селфи на фоне «Джоконды» или, скажем, «Пьеты» Микеланджело, то на другом полюсе окажется… икона. Это тоже ведь изображение человека — но такое, в котором передача внешнего облика — это вообще десятая задача. Главное в иконе — передать то внутреннее состояние, когда человек находится в богообщении. И зритель со-переживает это состояние. Это обратная перспектива.
— Верно. Тут Флоренский уже все сказал. Написать икону — значит увидеть мир без себя, в обратной перспективе, выйти за пределы «технических характеристик» своего зрения. Мы видим параллельные линии пересекающимися, но на самом-то деле это не так! Иконописцы не случайно не стремились передать современникам и потомкам сам факт именно своего авторства. Дионисия, например, вообще «открыли» спустя несколько столетий. Это мысль, которая имеет очень технологичное объяснение. Потому что увидеть мир с собой — это означает увидеть его в прямой перспективе, увидеть его таким, каким он представляется моему внешнему зрению. А вот проникнуть в мир внутренним зрением означает увидеть его взором — скажу осторожно — некоего сверхсущества. Ведь у всякого предмета равноправно существуют сразу все стороны, проекции, а художник неизбежно изображает только одну. Человек дан миру сразу и анфас, и в профиль, и в три четверти. Прямая перспектива здесь невозможна. Чтобы увидеть глубину — не только создавая икону, но и вообще — нужно абсолютно отключиться от себя. По меньшей мере, необходимо понять, что человек — вовсе не мера всех вещей, вопреки утверждению Протагора.
— Но вот какая интересная штука… Человек ведь не в XXI веке поставлен в центр мира. Антропоцентризм стал отличительной чертой культуры еще с эпохи Возрождения. Так может, мы перегибаем палку, когда говорим на примере селфи о каком-то существенном сдвиге в сознании?
— Да, мировоззрение это не ново. Но… Мне кажется, селфи продолжает ту линию, которая в культуре лет сто назад уже, казалось бы, исчерпала себя и пресеклась. Я имею в виду обозначенное вами направление мысли, которое проявилось накануне Возрождения, казалось — да и было, наверное, — поначалу благом, возвращением к прекрасным формам античности, но в конечном счете привело к натурализму, к чрезмерной дробности человеческой сущности, к крайностям реализма: к взрыву авангарда, к теории относительности, к «исчезновению материи»… Тогда уже стало понятно, что косное, прямолинейное доведение до абсолюта принципа антропоцентризма — это нечто ограниченное. Человек не мера всех вещей, потому что мир создан не для того, чтобы обслуживать человека. В ХХ веке это было явлено наглядно и стократно. Скажем, орошение засушливых земель так же стремительно могло приводить к экологическим катастрофам, как и осушение болот (помните горящие торфяники?). То, что мы имеем сегодня, я бы назвал ренессансом после Ренессанса. Это продолжение тенденций, которые в культуре давно уже дискредитированы. И селфи — это лишь одна из черт, которые свидетельствуют о переменах в нашем сознании.

Творец и потребитель

— Есть золотое правило: люби искусство в себе, а не себя в искусстве. Но иногда… читаешь кого-то из современных авторов или смотришь программы с некоторыми ведущими, и неизбежно возникает ощущение авторского самолюбования: «Я — поэт», «Я — писатель», «Я — ведущий»… «Я» с большой буквы. Их творчество — тоже селфи?
— В случае большого таланта такого все же не бывает. Там другое: у великих есть убежденность в своей значительности — в том смысле, что им ведомо нечто большее, им больше дано. А раз так, то с них больше спросится. Творческий дар — это талант, который нельзя зарывать в землю. Он должен служить другим. Иными словами, надо быть уверенным, что твоя поэтика, твоя энергия — значительна, и значение имеет не только для тебя. Тогда весь авторский эгоизм превращается в свою противоположность — в самоотречение, служение, бескомпромиссность, творческую свободу.

…Успеха добиваются те, кто абсолютно убежден в собственной признанности. Они делятся строго на две категории: абсолютные графоманы — и гении.

Графоман — это тот, кто полагает, что нынешние его чувства абсолютны, что он говорит правдиво. Он при этом не разделяет себя и свои чувства на субъект и объект, у него все слито воедино. А гении… Да, они внешне сосредоточены на себе — но потому, что внутренне внимательно себя изучают. Они самих себя приносят в жертву своему дару. Вот Достоевский, например: он заканчивает Высшее инженерное училище в Петербурге, получает профессию и может этим зарабатывать на жизнь. Но он пишет брату: «Я буду первый русский писатель», — и всю жизнь подчиняет этому служению. Он все бросает, остается без средств к существованию. При этом он верит в себя и весь отдается своему дару. Он в конечном счете работает на то, чтобы другие узнали, что он хочет сказать. То есть перестает смотреть в зеркало. Его поведение — пример не эгоизма, а самоотверженности. Такое творчество неизбежно приводит к самоотречению.
А вот у Пушкина есть стихотворение «Поэт и толпа». Это великая поэзия, но… где здесь самоотречение? Разве поэт не ставит себя выше всех остальных?
— Самоотречение здесь очевидно. Смотрите, ведь несамоотрекающийся человек стремился бы завоевать внимание толпы, почет, славу, не так ли? У Пушкина совсем другое. Его первоначальная эмоция такова: я не должен позволять колебать свой треножник тем людям, которые ничего в этом не понимают. Он не мечет бисер. И это совсем не гордыня — это адекватное понимание своего таланта и служения.
— В таком случае, чем принципиально отличается от Пушкина сноб, плюющий с высокой колокольни на весь окружающий мир, который он тоже не стремится завоевать?
— Возможно, общий знаменатель у них один — нежелание потакать вкусам толпы. Но они из разных корпораций. Сообщество снобов обречено на то, чтобы не понимать друг друга. Их единит только негатив. Ты не потакаешь обычным вкусам — и значит, ходишь в немыслимой одежде или не смотришь то, что смотрят все, и так далее. Но между снобами не возникает творческого родства. Пушкин же как раз говорит, что родство творцов существует. Его Моцарт произносит фразу о Бомарше, обращаясь к Сальери: «Он же гений, как ты да я». И тут же может сказать, уже применительно к себе: «Но божество мое проголодалось», — с иронией о себе самом. И это абсолютно органично.

Гении у Пушкина — это сыны гармонии. А сноб — он из другого теста, это человек, который привык потреблять изысканные блюда, в широком смысле слова. И в меню, и в культуре. У него есть некоторые технологически отработанные возможности, чтобы отличить массовое от немассового.

Но сам он не может создать ничего. Он не творец, он потребитель особого, высокого класса, бизнес-класса, так сказать… Конечно, и среди творцов бывают снобы — не нужно выстраивать здесь линейных схем. Подлинный художник весь свой изначальный эгоизм, сосредоточенность на себе умеет и хочет пре­творять в самоотверженность, он редко бывает снобом. Многие великие художники — в жизни очень просты.

Скромность в эпоху технологий

— Профессор Андрей Золотов в интервью «Фоме» отмечал: люди середины ХХ века были в целом проще и скромнее, чем мы сейчас. С чем это может быть связано, как Вы думаете?
— Скромность — это не-выставление себя напоказ. Для человека это естественно. Мир, опять же, так устроен, что в нем должна быть тайна, должно быть что-то непознанное, что-то, чего не следует мгновенно предъявлять. Я не говорю даже о каких-то интимных сферах жизни — не об этом речь. Просто молчание — золото, естественным образом. Технологии, которые нас окружают, побуждают к прямо противоположному. Не говоря уже о том, что и частное, и порой совсем недопустимое вываливается в Сеть…
Человеку вообще свойственно желание переступить через границу всезнания, даже в бытовых вопросах. У Ходасевича есть великое стихотворение:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

Это страшное раздражение от того, что бытовое событие становится тайной, например, внезапная «потеря» нужного предмета — ключей, очков. Мы ведь часто страдаем, что нельзя, например, «позвонить на ключ». На телефон можно — а на ключи или еще что-то — нельзя. А ведь позвонить на затерявшийся телефон — это тоже приоткрывание тайны, это попытка взять под свой контроль все возможные сферы жизни. Так вот, люди середины ХХ века жили в мире, где технологических возможностей на порядок меньше. Сегодня же технологии фактически позволяют повесить ментальную видеокамеру: я желаю, чтобы все знали, где и с кем я был, что ел… Я желаю, чтобы все узнали о чем-то еще до того, как это произошло. И мной владеет, скорее, внимание не к тому, что происходит и как происходит, а к тому, чтобы об этом узнали.

8.png


Скромность — качество противоположное. Есть термин кенозис (kenosis), означающий в христианстве саморедукцию, умаление присутствия себя в мире. По сути, это первоначало бытия, то, к чему надо стремиться — таков Илья Ильич Обломов, например. Безусловно, есть люди, которые на это настроены, это их особая добродетель. Но современная технологическая ситуация — позвольте мне заумное слово — антикенотична.
— Выходит, во всем виноваты технологии, и человек как бы ни при чем? А говорят, что мы живем в эпоху процветающего нарциссизма… Зря говорят?
— Думаю, нет. Опять же, чем принципиально отличается наше время от середины и конца ХХ века… Я очень хорошо помню 1980-е годы: дефицит продуктов, талоны и прочее, я знаю, что такое жить в коммунальной квартире, хотя самому, к счастью, не довелось. Слава Богу, нынешнее поколение 20+ об этом чаще всего не имеет представления. Но если говорить о том, почему люди того времени были скромнее… Нарциссизм возникает в периоды относительного внешнего благополучия. Потому что для того, чтобы быть нарциссом, надо по меньшей мере не думать, что раздобыть на ужин и где купить одежду. Бытовые облегчения порождают повышенное внимание к себе. Конечно, это не означает, что надо немедленно вернуться в те трудные времена. Обратное утверждение, как водится, неверно: обыденные тяготы вовсе не ведут автоматически к смирению амбиций.

Пушкин и Бенедиктов

— А Вы считаете, сейчас время относительного благополучия?
— Не считаю. Я о другом… Понимаете, трудные времена очень часто или рождают великое искусство, или становятся потом, вскоре, поводом для великого искусства. А нынешнее время — при всей немыслимой поляризации в политике, в культуре, в убеждениях — не стало еще предметом ни одного великого произведения. Природа нашего времени еще художественно не осознана. А литература — это ведь, простите за банальность, лакмусовая бумажка. У нас нет ни одного романа, сопоставимого с «Преступлением и наказанием», «Отцами и детьми», «Героем нашего времени» и так далее. Для того, чтобы они появились, художники должны, как уже сказано, сосредоточенность на себе трансформировать не в нарциссизм, а в самоотречение. По русской литературной традиции, у нас должны появиться большие произведения, которые будут говорить не о том, что герой испытывал, скажем, до и после перестройки, как сейчас бывает в девяноста случаях из ста. Но которые будут анализировать, чтó в умах происходит именно сейчас. Таких произведений пока нет. Возможно, время еще не пришло.
— Или художникам, как и нам, простым смертным, мешает качественно углубиться в себя тот процесс, о котором мы с Вами говорили в прошлом интервью. Я имею в виду распад личности на проекции и социальные функции: с близкими я такой, а в «фейсбуке» — другой и совсем другой…
— Возможно. Кстати, это внешнее преобладание нарциссизма, который материализуется, например, в тех же селфи, может для культуры означать очень разное. Может означать фатальное, неостановимое приближение к тотальному господству внешнего над внутренним. А может означать и то, что возникает поляризация. Что наряду с поверхностным отношением к себе явится новое большое искусство. Был Пушкин, был и Бенедик­тов. Правда, Бенедиктов у нас уже есть, и не один, — с Пушкиным все гораздо сложнее.
— Но тогда… простите за риторический вопрос: что же нам делать?
— В прошлый раз мы говорили с вами о Хабермасе, о его трактате «Будущее человеческой натуры», о том, что в психобиологической природе человека могут произойти какие-то тотальные сдвиги. Это неостановимо.
И мне кажется, что никакой специально выработанной альтернативы быть не может. Любая попытка насадить сверху какую-то ценностную систему вызывает понятное отторжение. Альтернатива, по-моему, только одна. Кафка говорил: бодрствовать кто-то должен. Даже при том, что тем, кто бодрствует, по-моему, дается это все труднее…

http://foma.ru/mne-nravitsya-chto-vyi-bolnyi-soboy.html



Назад в раздел
© 2010-2024 Храм Успения Пресвятой Богородицы      Малоохтинский пр.52, телефон: +7 (812) 528-11-50
Сайт работает на 1С-Битрикс