"Дерзай, дщерь"

Дерзай, дщерь! Размышления о женском призвании

Отрывки из книги. Полностью читайте по ссылке: http://azbyka.ru/fiction/derzaj-dshher-razmyshleniya-o-zhenskom-prizvanii/

Отношения с человеком, любым, ближним, дальним, требуют внимания и заботы. Браки, например, распадаются потому, что никто не хочет страдать, наступая на горло своему эгоизму. Впрочем, страдают всё равно: сначала от укоров совести, потом от одиночества, от бесплодных сожалений.

Болезненные конфликты могут быть преодолены только за собственный счет, если решиться понести чужое бремя [116],пощадив мужа, ребенка, соседа, сослуживца, если принять огонь на себя. Избегая страданий, избегаешь, в сущности, подлинной жизни, подлинных отношений, а получаешь искусственное, измышленное существование при личных амбициях. Без конфликтов и внутренних противоречий живут только ангелы.

Привыкнув коптить небо без Бога, мы не ощущаем Его присутствия в мире и, если честно, нас это устраивает: когда Он далеко, мы вправе не считать наши пристрастия грехами и поступать согласно своим желаниям, надеясь создать рай здесь, на земле; очень и очень многие именно по этой причине откладывают свое обращение на потом, тянут до глубокой старости, хотя давно догадались, что Бог есть и ответ держать когда-нибудь придется.

Евангелие требует отказаться от общепринятого и приятного способа существования по прихотям, или по страстям, как их именует подвижническая литература; таково первое необходимое условие спасения. Страсть по-гречески пафос; от «пафоса» патология, болезнь; термин хромает, потому что позволяет трактовать «болезнь» как нечто внешнее, от нас не совсем зависящее: оступился – перелом, простыл – грипп, потеплело – давление, бес попутал – согрешил.

Психологическое понятие эго-влечения выражает суть гораздо точнее, подчеркивая источник влечений-болезней-страстей: эго, Я; «яшка», говорил преподобный батюшка о. Алексий Мечев. Становится яснее, почему терпят неудачу попытки победить прежде чревоугодие, затем сребролюбие, а после ополчиться на тщеславие: эти головы принадлежат одному дракону, они быстро отрастают снова, пока не убит сам дракон, жаждущий для себя, гребущий под себя, живущий ради себя, денно и нощно соблюдающий свой интерес. Вот главный враг наш – эгоизм, по-православному самость. Эго, как какой-нибудь диктатор захватывает власть над человеком и, подобно раковой клетке подчиняя себе весь организм, губит жизнь безвозвратно.
Грехи наши сплетены в тугой клубок, и так срослись с самым существом, и так виртуозно прикидываются добродетелями -дифференцировать их непосильная задача. Ну например: когда от А. ушел муж, она быстро достигла 90 кг веса. Квалифицировать сие как невоздержание в пище глупо: утешаясь вкусненьким, она восстанавливала душевное равновесие. Б., наоборот, ушла от стареющего мужа-безбожника: нашла наконец повод избавиться от обузы; В., напротив, не уходит от мужа, сквернавца и развратника, рекламируя свое терпение по апостолу Павлу, а на самом деле трусит остаться без средств и привычного комфорта.

Наша интуиция прекрасно знает, что нам нужно и полезно, душа стремится к полноте и глубине, чистоте и правде, смирению и любви; но эго жаждет денег, сытости, развлечений, престижа и власти. Мы неистощимы в изобретении благословных оправданий: когда свет не мил, надо пойти купить хоть катушку ниток, хоть кусок мыла и получить облегчение; сребролюбие ли тут? Появились новые эпидемические женские болезни: «покупочная терапия», «шопинг», «тратоголизм», развивающиеся на почве эгоистической потребности немедленно утешить себя в случае психологического дискомфорта; «хорошее настроение можно купить!» – кричит реклама, и мы покорно штурмуем супермаркеты, чтобы нахватать кучу никому не нужных вещей и расстроиться пуще прежнего из-за собственной глупости.

Поздней ночью мать ждет не дождется сына; конечно, обзвонит все больницы и морги, верующая еще прочитает акафист, а если покается потом, то разве в маловерии. А в сущности в этот момент она судорожно оборонялась в страхе: если что… то как же я? ! И спешила успокоить себя, любимую. После разрыва с женихом Н., жестоко страдая, уехала из родного города, с глаз долой; мать, не терпя разлуки, ежедневно терзала ее звонками и жалобами: «У меня был сердечный приступ! скорую вызывали!».

Живет на свете Г., совершенно непроницаемая для критики и самокритики, каждое воскресенье исповедуется и причащается, считает этот «график» своим неукоснительным правом, гарантирующим систематическое поступление благодати. Закончила богословские курсы; духовник отговаривал, но она металлическим голосом возразила: «Ну уж в этом никак не могу с вами согласиться!». Г. целеустремленно управляет своей жизнью, решительно сметает все возможные препятствия, сходу отвергает все возражения; складывается впечатление, что в церковь она ходит, чтобы закрепить стабильность житейского благополучия и обезопасить себя на самом высоком, небесном уровне; она всегда настороже, в обороне, напряжена, снедаема внутренним мраком, т. е. находится в прелести.
Обычная женская реакция на чужую беду: «Ах, я так расстроилась!». Мы всегда готовы проявить сострадание: какой благородный повод покрасоваться в центре событий без всякого ущерба, а то и с прибылью для собственной гармонии.

Греческое определение Церкви «экклесия» означает «собрание всех вместе в единство», единство верующих во Христе с Богом и между собой, в противоположность падшему миру, где грех разделяет людей; «возлюбим друг друга!» этот возглас за каждой литургией выражает самую суть церковной жизни. Ужасным извращением следует считать уход в этакую индивидуалистическую «духовность»: исповедь, например, сводить к поводу «излить душу», с упоением вещать о своих мнениях и недоумениях, о семейных, служебных, социальных «трудностях», пожаловаться на одиночество, на «плохих» окружающих, на условия быта, толкающие ко греху, выплеснуть мрак накопившейся злобы и утопить в мелочах главное, ради чего установлен чин покаяния: осознание собственного эгоцентризма, теплохладности и вследствие этого оторванности от Источника благодати.
Чтобы встретиться с Богом, нужно выйти из себя, выцарапаться из этой глухой, без окон и дверей, темницы, где тебя никто никогда не найдет! Моллюск в раковине, возможно, не желает, чтоб его беспокоили, но жемчужина образуется только потому, что его мантию раздражают посторонние частицы.

… Свой сон о рае М. Л. поняла так, что Господь определит нас «по интересам», по сродству душ, в теплые компании, и лишь лет через десять осознала: там, у Него, просто нет эгоистов!
О том же говорил А. С. Хомяков: в ад каждый идет сам по себе, а в рай можно войти только с другими.

Пока не научимся смотреть внутрь себя, мы подвержены соблазну вести злорадное наблюдение за другими прихожанами и заключать с удовлетворением: они не лучше, а то и хуже меня. Такая позиция в высшей степени неплодотворна! Ко Христу ведь идем, а не к соседям, а у Него нет недостатков.

***

Интеллигенцию, хлынувшую в Церковь по окончании коммунизма, сильно возмущают такие вещи: они образованные, продвинутые, они в курсе: Бог есть любовь и, следовательно, молящиеся Ему обязаны испытывать к пришельцам исключительно ласку и эту, как её, терпимость. Осуждая «обрядовую веру», «уставное благочестие» и бестолковых теток, замотанных в немодные платки, они провозглашают необходимость поголовной катехизации, будто христианству можно научить на курсах.

Бабки что ж! Они на Страшном суде неграмотность свою предъявят, их ханжество означает, как давно заметил Константин Леонтьев, только лишь истовую, до мелочности, преданность внешним символам церковного культа и вовсе не содержит притворства, т. е. лицемерия; а как оправдаться прочитавшим сорок тысяч книжек, изучавшим теологию, практикующим агапы, но отнюдь не изжившим ярость и ненависть к инакомыслящим? Как выкрутятся объехавшие всех старцев и побывавшие при всех святынях с одной-единственной, смутно сознаваемой, но тщательно маскируемой установкой: и душу спасти, и креста не нести; креста, который состоит отнюдь не в пролитии крови, а всего-навсего в терпении того, что противоречит нашей пламенной любви к себе? На какие утонченные извороты и подделки мы не пускаемся, втискивая христианство в узкие, зато свои собственные рамки личного и тем уже приятного бытия!

Несомненно, существует и цветет ядовитым цветком феномен специфически женского лукавства. Мужчина, быть может, не всегда может распознать грех, готов утаить его, умолчать о нем на исповеди, но он совершенно не способен виртуозно выворачивать факты наизнанку, мастерски вуалировать и оправдывать собственные вопиющие пороки: А., многократно уличенная в лени, объясняла свое неучастие в приходских трудах и заботах… преимуществом Марии перед Марфой, а В., по той же лени на горе родителям бросившая институт, утверждалась на изречении апостола: «знание надмевает».

К. ночью при свече, всё как у больших, с упоением читала акафисты, утром конечно не встать, позвонила на работу, сказалась больной, ее мигрени широко известны; выспавшись, вышла подышать воздухом, прошлась по магазинам; и совесть молчит.

Н. Постом пришла в мирские гости, весь вечер в центре внимания: «ой, что ты, я ничего этого не ем… ну может быть, картошечки… если в микроволновке… ой, что ты, без масла, просто испечь, без масла!».

«А. И. такая хорошая!» – восторгается М.; «Неужели? Дай Бог, чтоб ты не ошибалась» – мгновенно реагирует О., заводя глазки вверх, на небеса, испуская вздох такой тяжелый, словно А. И. человека убила и скрывает.

Т., замечая малейшее неодобрение, немедленно дает отпор, но с нежной, беззащитной такой улыбкой: «Дорогая, молитесь Иоанну Богослову, и он смягчит ваше сердце!».

Е. выступает в роли кого-то вроде старухи Хлестовой из «Горя от ума»: сходу режет в глаза правду-матку, все обходят ее за километр, а она уверяет, что страдает за прямоту, а не за обыкновенное вульгарное хамство.

Помнится фраза героини в пьесе Сартра: ты подл, как баба! Как не признать её правоту: только женщина умеет беспощадно и хладнокровно словом ранить насмерть. Подростком Л. гостила в семье подруги своей матери, и эта подруга, вероятно, предвидя в ней угрозу для всегда подозреваемого мужа, однажды при гостях, разглядывая фотографии, небрежно обратилась к ней: «И папа у тебя красивый, и мама; ты-то в кого ж?». Л. комплексовала несколько лет; угловатая, зажатая, с выражением угрюмой обреченности перед миром, враждебным к уродам, она и впрямь росла уродом; со временем отец деликатными маневрами вывел ее из амплуа дурнушки, но она никогда не забыла давний приговор, до старости болезненно пеклась о своей внешности и жадно ловила комплименты.

Слово мощное оружие и часто в этом качестве и применяется. К. рассказывала о соседке в старой московской коммуналке: все боялись её как огня, потому что при зарождении скандала она наносила превентивный удар по самому больному и сокровенному, используя секреты, выведанные в периоды перемирий, так тепло изображаемые в сентиментальных советских телефильмах.

Ну а в монастыре; когда перед праздником все сбиваются с ног на общей работе, С. незаметно удаляется, а появляется к обеду и на вопрос, где была, потупляет взор и еле слышно, будто против воли, шепчет: «я молилась… » обидчики, если найдутся, пошутят, осудят, тут она мгновенно заливается слезами, всхлипывая: «никто меня не понимает, никто!»; понять, как известно, значит простить, то есть принять, оправдать и не возражать, что бы она ни вытворяла. Продолжением может стать демонстративный побег под лестницу или на чердак, собирание чемодана, тут уж все в тревоге, обидчики просят прощения и слышат в ответ: «оставьте меня в покое!»; в итоге С. победила и надолго избавлена от порицаний.
Е. на откровении помыслов игумении умеет со слезами восхититься ее мудростью, а затем пожаловаться на непосильность назначенного послушания и добиться облегчения; или как бы невзначай признаться в душевной брани на мать В. за то, что та осудила матушку. Благообразная и богобоязненная ведьма куда страшнее традиционной, старой и беззубой, в ступе, с метлой.

Еще и еще можно приводить примеры изощренного лицемерия, или, по-церковному, лукавства «женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины». Кровь стынет в жилах, когда читаешь эти обличения апостола. Не я ли, Господи?

Едва переступив порог церкви, мы уже удивляемся, какие кругом грешники, и бесстрашно обличаем их с намерением немедленно обратить и спасти. Одна особа из начинающих пришла навестить старого больного профессора и с порога возмутилась: «Как вы можете в среду бутерброды с сыром есть! Вы же скоро умрете и пойдете прямо в ад!». Что он подумает о христианах, ведь они, это решительно всем известно, должны всегда проявлять доброту и сострадательность. Так и попадаем в категорию тех, о ком в Евангелии говорится: из-за вас хулится имя Божие у язычников.

***

Самолюбие наше – корень всему злу; оно, пишет преподобный Амвросий, если дотронуться до него пальцем, кричит «кожу дерут!»; на клиросах почти всегда накаленная атмосфера: всякое замечание регента встречает отпор в форме обид, слез или оскорбленного молчания; зато там, где нам оказывают уважение, мы способны вытерпеть любые неудобства. Конечно, постоянно стоять на цыпочках не больно-то удобно, зато вроде возвышаешься над всеми, стремясь превзойти и в кратчайшие сроки стяжать ореол святости. В. А., например, любит намекать на исключительную заботу о ней Промысла Божия, рассказывает про экзамен, который сдала чудом, ничего не уча, про чертеж, который опять-таки чудом смогла вовремя предъявить начальству, наконец, сотни раз, про то как она опоздала на рейс, а самолет разбился.

В исповедальне Лавры паломница с жаром повествует о своей загружености на приходе: и в лавке торгует, и газету составляет, и по властям бегает, помолиться времени нет! Жалуется на усталость, но когда духовник советует всё это решительно сократить ради единого на потребу, глядит на него, как на несмышленыша: «Что вы, батюшка, я же так нужна!».

Сладостное ощущение незаменимости и власти порождает широко распространенный на приходах конфликт: «Вровень с настоятелем хотят быть», – вздыхает один священник; «да нет… чуток повыше», – поправляет другой.

Но отказ от положения, которое кажется слишком высоким, вовсе не является признаком смирения: как правило, он означает опасение, как бы на новом месте не вылезло наружу несоответствие, болезненное для нашего самолюбия. «Не беда,– писал старец Оптинский Макарий монахине, которая боялась согласиться на место казначеи, – не справишься, так сместят». Вот простота! Кому она доступна?

Монахиня Л., поставленная начальницей скита, отупев от слез и тяжких дум, машинально листала под руку попавший том святителя Феофана Затворника, и в глаза ей бросилась фраза из его письма: «Нет никого пригодного к своей должности, даже водовоза… ». Бедная Л. рассмеялась и вдруг поняла, что все ее муки от высокоумия,о т выдуманных идеалов, к достижению которых она возомнила себя готовой. Другая монахиня, адресат преподобного Амвросия, по смирению отказалась от послушания и так изводилась потом, что старец уличил ее в двоедушии: «Иное ты мне писала, а иное думала. На словах была покойна, а на деле беспокоилась, что лишилась казначейской чести и сопряженного с нею значения в монастыре».

Тщеславие просто одна из форм, в которую переливается наш эгоизм. Грех этот присущ в той или иной степени всем земнородным; у мужчин он обычно проявляется в наивной похвальбе, ради компенсации кажущейся своей малости или неудачливости; будучи распознан после чтения соответствующего текста у Лествичника, при самонаблюдении он проходит, как детская болезнь. Наше же тщеславие сравнимо разве что с повиликой, неистребимым сорняком-паразитом: не имея собственного корня, она обвивает любое растение, какое встретится, и губит его, иссушая.

Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: «свет мой зеркальце, скажи… ». Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе: «Какая па-а-а-тя!». Она спела, ей похлопали, спела еще, похлопали; наконец, когда репертуар исчерпан, объявляет: «Теперь я перекувырнусь, а вы опять похлопаете!». Наивное хвастовство извинительно, ради простодушия, но детство проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали,сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.

***

Сатана обольщал Еву, пользуясь естественными свойствами ее пола, воздействуя на ее эмоциональность и доверчивость; она, как младшая, меньше Адама знала о мире и о змеях, она, говорил преподобный Максим Исповедник, была послушник, не она ведь нарекала имена животным! Предосудительный диалог с искусителем отторгает ее от Адама и от Бога; лишенная защиты, она открывается злу и затем сама генерирует и источает зло: воспринимает ложную картину мироздания, увлекается в своеволие, втягивает в грех мужа, пререкается с Создателем. Эта тема богато иллюстрирована в литературе образами инфернальных, демонических женщин, например леди Макбет, хоть натуральной английской, хоть Мценского уезда.

Немногие, слава Богу, достигают шекспировского масштаба, но каждая из нас может заметить похожий губительный процесс, понаблюдав какое-то время за вибрациями своего потока сознания или подсознания. Героиня рассказа, кажется, Гертруды Стайн, облачившись в шикарное платье, идет в гости, предвкушая интересное общение с милыми людьми; но еще с порога замечает элегантную, восхитительную блузку на «кривляке А.» – и всё, вечер испорчен, нервы, как оголенные провода, искрят от ничтожных разговоров и плоских острот, она уходит, рассорившись со всеми, чтобы потом всю бессонную ночь сводить счеты с комплексами, предаваясь опустошительным размышлениям о своей фатальной невезучести и жестокости злополучной судьбы. Кстати, об этих зверях, выпускаемых на арену, когда мы недовольны, о нервах: «что вы, уверяла одна простодушная церковная старушка, нет никаких нервов и нервозов, они называются страсти».

Никто, никто не может помочь женщине, пока она сама не начнет разбираться в своих эмоциях, стремлениях и убеждениях, пока не нащупает собственный путь, пока не научится вести себя соответственно обстоятельствам, ощущая себя не истеричкой, не кокеткой, всегда готовой к флирту, не послушной куклой в чьих-то руках, а достойной, ответственной личностью, homo sapiens, а еще лучше homo Dei.

«Настроение» наше, от которого зависит всё, штучка хлипкая; если живем осмысленно, полезно бывает проследить, раскопать и вытащить на исповедь потайные корешки, причинные связи: от чего ж оно вдруг «испортилось»? Кто-то что-то сказал, не так посмотрел; мелькнула тревожная мысль, неприятное воспоминание, внезапное подозрение – и почва уходит из-под ног, душа заволакивается мраком и изливает его на кого попало.

Отсюда главное, может быть, бедствие и уродство современного общества: мрачное, унылое мироощущение как ядерная реакция захватывает всех вокруг. «Как плохо, что у тебя тройка по химии». Ну подумаешь, тройка по химии! Но трагическая задумчивость мамы придает тройке по химии объем, глубину и пространство, это уже не случайная тройка по химии, а роковое бедствие, отбрасывающее зловещую тень на будущее, которое теперь никогда не станет безоблачно радостным; здесь очевидная женская вина, поскольку эмоции больше по нашей части, особенно тревоги и переживания, «ведущие к плачу», и мы заражаем ими всех кто попадет под руку.

По времени за враждебным выплеском следует раскаяние, поиски виноватых и черное отчаяние, ибо случается, что сделанного не воротишь: хлопнула дверью, отлупила ребенка, оскорбила беззащитного, швырнула заявление об уходе или о разводе… Нет, это вранье, что кухарка может управлять государством! Но ведь бывает! еще как бывает!

***

Думают: любить дитя ума не надо, оно естественно; и зверь любит своего звереныша, кормит, греет, защищает, какая тут заслуга; И. Кант говорил, что забота матери о дитяти не есть поступок нравственной воли, ибо она любит и заинтересована. Но все-таки человеческая мать должна бы понимать: воспитание не такое простое дело. Если девочке с трех лет дарят сережки, колечки, браслетики, наборы детской косметики, ее фактически подталкивают к отношениям с мальчиками задолго до того, как она будет к ним готова физически и психологически. Если сами живем по законам толпы, черпая образцы из телевизора, стоит ли надеяться, что дитя пожелает сохранить чистоту до брака и верность в супружестве и сможет произвести на свет здоровое потомство? Воспитывать детей означает готовить будущее общество.

Если отец три воскресенья подряд обещал сходить в зоопарк и обманул, если мать не знает, что подарить дочке в день рождения, если они оба набрасываются с порога, поверив наговору соседа, чью машину кто-то поцарапал, ребенок с горечью заключает: «им доверять нельзя», и больше ничего хорошего не ждет, ни от кого: ведь для него родители слиты воедино с окружающим миром, их поведение он считает нормой и правилом для всех. Так формируется мизантроп, существо безрадостное, подозрительное и гневливое, и неизвестно, что оно выкинет, войдя в возраст.

В. росла, как она выражается, на коротком поводке; мать сама заплетала ей косу, укладывала учебники, до пятого класса провожала в школу и контролировала каждый шаг; если намечалась встреча или экскурсия, для проверки обзванивала одноклассников, подружки строжайше экзаменовались. Теперь В. за сорок, а мать, благодаря изобретению мобильников, так же не выпускает ее из поля зрения, чуть не каждый час интересуясь: «что ты ела? как спала? взяла зонт? надела кофту?».
Мать, конечно, несчастное создание, прикрывается неусыпной заботой, а на самом деле умеет существовать лишь за счет других. Смешнее всего, что на том же В. ловит себя: всякий раз обнюхивает семнадцатилетнего сына, никуда не пускает пятнадцатилетнюю дочь, ночью обшаривает их карманы, подозревая во всех современных безобразиях, тоже беспрестанно терзает по телефону: «ты где?». В. преподает, она изучала педагогику, прекрасно знает, что детям надо давать свободу, иначе они не обретут самостоятельности, не научатся держать удары окружающего мира, справляться с неизбежной болью и поражениями.

К. избрала стратегию игры в дочкину подружку; она грузила ее своими взрослыми проблемами, а в ответ желала знать все девичьи секреты и таким образом держать ребенка под неусыпным надзором. Впоследствии оказалось, что дочь, раскусив мамины уловки, научилась виртуозно выкручиваться, конечно, с помощью изобретательнейшей лжи.

А Л. и вовсе упустила сына-подростка, чрезмерным присмотром и подозрительностью спровоцировав его бегство из дома. Когда один умный священник пытался объяснить ей губительность придирчивой опеки, она вскинулась по-боевому: «как же иначе? ! я – мать!», словно звание это дает право на рабовладение. «Чтобы иметь детей кому ума недоставало»; суть материнства не в биологической функции, а в опыте жертвенной любви, в заботе о другом, в преодолении собственного эгоизма.

Бывает, мать готова «задушить дитя в объятиях», делая его орудием своего неутолимого тщеславия, исполнителем своих несбывшихся мечтаний. Теперь модно, в надежде получить идеального ребенка, конструировать плод еще в утробе с помощью ультразвукового исследования и дородового генетического анализа; только родился, применяют системы «младенческого воспитания», например, сплошь увешивая спальню яркими развивающими картинами, проигрывая у колыбели Баха и Моцарта, потчуя назидательными фильмами, а если ребенок после столь интенсивного давления на психику не спит, тащить к врачу и успокаивать таблетками. Затем следует подобающая детям индиго престижная школа с языками, репетиторы, а также музыка, танцы, живопись, горные лыжи, фигурное катание; больше! лучше! быстрее!

Богатенькие дамы отправляют деток на годы учиться в Англию или Швейцарию, уподобляясь осмеянной еще в XVIII веке щеголихе Цидалинде, всецело препоручающей судьбу детей сперва крепостным няням, а потом наемным иностранкам, боннам и гувернанткам. Никому нет дела до впечатлений и чувств ребенка, насильно разлучаемого с родной мамой, родным домом, родной страной.

Вместе с стремлением к достижениям и победам перегруженный вундеркинд приобретает стойкий страх: чего-то не осилить, не успеть, сойти с дистанции, но, усвоив общепринятые критерии, научается независимо от знаний добывать хорошие баллы, очаровывать учителей, с налетом раннего цинизма надувать родителей и не ждать от взрослых ответа на самые главные, действительно интересные вопросы.

От матери зависит, чем наполнить ребенка, что передать ему по наследству; она должна осознавать свои цели, свое земное предназначение, и год за годом в долготерпеливой любви тонко выстраивать брак, вымаливая мудрость, позволяющую наполнить повседневную семейную рутину высоким божественным смыслом, а в материнстве научаясь быстрому реагированию, сосредоточению, вниманию. Это и есть истинное творчество – необходимая и естественная стихия для женщины, проявление ее жизненной силы и залог полноты бытия.

http://azbyka.ru/fiction/derzaj-dshher-razmyshleniya-o-zhenskom-prizvanii/

Назад в раздел