Материалы


Приближается праздник Успения

Успение – на руках у Бога

Архимандрит Савва (Мажуко).

Успение – на руках у Бога

Праздник Успения Божией Матери. В этот день умерла Богородица. Человек умер, скончался, почил. Положен траур и дни скорби. Но разве это грустный праздник? Вовсе нет.

Архимандрит Савва (Мажуко)


Успение – летняя Пасха, праздник тихой радости, кроткого веселья, тишины неизглаголанной. Пасха Богородичная. Пасха в сиянии живой небесной лазури. Только на Успение эта радость особенная. Если на Пасху все пронизано неким «здоровым неистовством», то праздник Божией Матери как-то исключительно тих и мирен, это радость тишины и умиротворения. Свет Успения успокаивает, убаюкивает.

А какой удивительный образ – икона Успения Богородицы! В центре – на смертном одре – Матерь Божия, вокруг – апостолы, чудесно призванные «от конец земли», а над телом Богоматери – Христос в таинственной и царственной синеве – властно разорвал время и потеснил пространство – оно будто отслоилось, опало вокруг фигуры Спасителя.

Время осело, отступило. И оттуда, из вечного сияния славы и торжества Жизни выглядывают любопытные ангелы, неожиданно из Царства Вечности сделавшись свидетелями события во времени.

Найдётся ли художник с глазами, привычными к царственной лазури вечности, изограф, что посмеет передать то, что увидел бесплотный дух – ангел, глядящий оттуда – из Царства Божия, из-за спины Христа? Вот он привстал на цыпочках и – перехватило вдруг дыхание от увиденного! – как время прорвалось в вечность, и вечность пролилась во время – водопад, обернувшийся вспять, упавший вверх всей своей мощью.

У ангелов широко распахнуты глаза: ангел – весь зрение, он сам – воплощённое изумление, зрячий крик восторга, летающее ликование. В рамке опавшего времени, в сиянии славы Небесного Владыки – апостолы, скромный одр с телом Богоматери, а по ту сторону одра – я, завлечённый иконным пространством, – мне не скрыться от зоркого херувима!

Но ему оттуда, из-за спины Христа, совсем не видно то, что заставляет меня – всего лишь человека, захваченного чудом иконы, умолкнуть, молиться без слов и прошений – просто благодарить.

Над телом почившей Матери стоит Божественный Сын и в Своих руках держит душу Пречистой Девы – и эти нежные руки, и душа в детских пелёночках – в самом центре иконы. Принимает ли Он душу, оставившую тело, посылает ли Он сотворённый дух в тело ещё не родившейся Матери, держит ли Он в своих чутких объятиях душу Той, что сейчас бежит с Ним в Египет, ищет по знойному Иерусалиму пропавшего отрока, кротко стоит у Креста? Ведь это – вечность, в ней – всё, в ней – все! И – печать на уста! Но – ребёнок на руках у Бога! – самый важный образ, самый утешительный знак: дар Успения – руки Бога, бережно держащие человеческую душу.

Икона Успения – это икона рая как он есть. Душа на руках Бога – это и есть рай, потому что руки Отца – самое безопасное место во вселенной – руки любящие, руки, знающие меня так хорошо, как может знать Творец и Мастер.

Спросите мудрого пророка Исаию. Он знает множество тайн. Вот он кричит к Богу: «Господи, Ты – Отец наш; мы – глина, а Ты – образователь наш, и все мы – дело руки Твоей» (Ис. 64:8). И так просто на английском: «You are our Father; we the clay and you our potter».

Очень утешительно слышать, как Бога называют Поттером, нашим великим и любящим Гончаром. Кто вылепил эти щёчки, этот смешной нос, эти уши, как у слонёнка – Боже мой, я смотрю на себя в зеркало и волнуюсь оттого, что вот это лицо, эти плечи, эти руки – всё моё тело помнит тепло Твоих рук. Всякую косточку моего тела Ты знаешь: на каждой – печать Твоего прикосновения.

Какое оно чудное – моё тело! Мне всегда нравилось рисовать самое красивое – лица и руки, но руку человека так трудно изобразить – целых пять пальцев! – и такие смешные, и такие красивые. И зачем нам так много пальцев?

Ладошки малышей, эти розовые будто смеющиеся пальчики, крепкие, как из бронзы, руки юношей, спокойные трудолюбивые руки мужчин и святые руки матерей, руки, умеющие сочувствовать.

Руки – продолжение глаз, они умеют плакать рядом с несчастным, они разговаривают, и – Боже мой! – как много они умеют помнить. И эти руки Ты лепил сам – каждому свою ладошку – неповторимую, которая есть только у меня. Ты возился с каждым. Но эта глина замешана на Твоих, Боже, слезах.

Душа может очерстветь, покрыться коркой бесчувствия, сердце не отзывается жалостью, ум ожесточится, а тело, это грубое тело, этот нерасторопный слуга – он помнит Тебя, Твои заботливые пальцы – кожа хранит отпечатки Твоих прикосновений, решительных мазков – отошёл на шаг, посмотрел снизу, подмигнул, улыбнулся, убрал лишнее, поправил и снова отступил, повернул к свету – этому Художнику нравилось возиться со мной, Он не боялся вымазаться в меня – я точно знаю, я как-то помню Его кропотливую работу – кожей помню.

Но увядает тело, стынет мир, гаснет его огонь – из меня вытекает моя жизнь. Смерть – это не деликатная старуха, а дерзкий и уверенный вышибала, и он однажды выбьет меня из этого уютного и родного потока. Я вывалюсь из этого мира, выскользну из бытия.

Мне очень страшно, но я полечу. Стану падать. Вниз или вверх? «Падать вверх не так уж больно»? Как навязчивый и родной страх в памяти от детских болезней: падаешь вниз стремительно и долго, и никак не можешь упасть совсем, окончательно, и жутко так, что съёживаешься весь, заставляя себя проснуться, вернуться в явь, пусть тёмную и больную, но с притяжением и твёрдой почвой без раздвигающихся стен и бездонных колодцев. Но я знаю, что падаю не один. Всё – летит – стремительно и боязливо, предчувствуя, тревожно припоминая, что летит на свет, летит к теплу, к теплу Твоих рук, Господи.

Все падают поблекшие листы,
Как будто в далях неба – увяданье;
И в этом их паденье – жест прощанья.
И вечерами падает в молчанье
Наш шар земной из звездной высоты.
Всё падает. Тот лист невдалеке.
Твоя рука. Ты сам. Без исключенья.
Но есть Один, Он держит все паденья
С безмерной нежностью в Своей руке [1].

Страшно падать. Жутко отпускать в это падение любимых. Но – Богу можно доверять. Кому же ещё, как не Ему? Он подхватит меня там – с той стороны, откуда выглядывают глазастые херувимы, где есть крылатый лев и мудрый летающий вол, исполненные очей и неутолимого изумления. Пусть глядят. Они такие славные! Я свалюсь в самые добрые на свете руки. Длинный, пугающий полёт.

– Страшно?

– Нет слов.

– Просто попросись на ручки.

http://www.pravmir.ru/uspenie-presvyatoy-bogoroditsyi-na-rukah-u-boga/

Превращение смерти в Успение

Игумен Нектарий (Морозов).

Согласно утверждению архимандрита Софрония (Сахарова), опытные афонские монахи старались избегать оценочных суждений в отношении жизни того или иного современного им собрата-подвижника.

— Посмотрим, — говорили они, — как он умирать будет.

Смерть становилась, с их точки зрения, неким моментом истины, выявляла, что было в монахе настоящим, подлинным, а что ложным, наносным. Смерть мирная, покойная, покаянный, смиренный настрой отходящего в вечность служили признаками богоугодности, правильности его иноческого жития. И, напротив, страх, мятежность, неготовность принять изволение Божие о себе свидетельствовали о том, что человек находился в «ошибке», подвизался подвигом, сопряженном с гордыней, «мнением о себе».

Но, конечно, вот так явственно, определенно разглядеть, понять то откровение, которое являет собой смерть, можно по преимуществу именно в монастыре — там, где все хорошо знают друг друга, где по-настоящему внимательно относятся ко всему, в том числе и к жизни, и к смерти — к своей и к чужой. И где потому и жизнь, и смерть обращаются в урок, в назидание, в бесценный опыт для тех, кто еще не завершил отмеренного ему Богом пути.

В жизни же мирской, «обычной», все совсем иначе. Чужая смерть непонятна, загадочна: почему так, при таких обстоятельствах, почему в этот момент? И немудрено: люди не столь хорошо знают друг друга, живут рассеянно, много заботятся о нуждах текущего и последующего дня и мало о потребностях своей души. И уже не разглядеть бывает в смерти этого самого момента истины, не понять того, что она могла бы сказать, все точно скрыто какой-то дымкой, туманом.

Только наша собственная смерть все прояснит, все расскажет нам о нас же самих, даст это удивительное, такое, казалось бы, бесценное, но и бесполезное уже знание. Бесполезное — потому что никак им уже не воспользоваться тогда, никак не применить его. Оно уйдет с нами туда, где о нас и так известно все…

Вот почему так важно сейчас еще всматриваться в этот миг, в эту «линию горизонта», где не земля как бы перетекает, переходит в небо, а мы переходим в вечность. Казалось бы — что тут можно увидеть заранее? А многое на самом деле — в себе самом, конечно. Смерть и до своего наступления может немало поведать нам.

Стоит всерьез задуматься о ней, и сразу становится понятно, что для нас действительно важно, к чему мы привязаны, чему отдано и чем наполнено наше сердце. Выясняется, насколько крепка, жива наша вера, есть ли она вообще. Размышление о смерти очень много способно сказать и о жизни как таковой: о том, что значимо, ценно, что выдерживает «проверку вечностью», и что ерунда, пустяк, блестящее и звенящее звено в бессмысленном хороводе суеты.

Да и в чужую смерть вглядываться по возможности тоже все-таки надо. По многим причинам. И потому, что она вольно или невольно, но заставляет вспомнить о неотвратимости собственной, и потому, что нередко бывает поучительной, и потому что побуждает задуматься, каково будет умирать лично нам.

Я помню, как перед одним из крестных ходов мы стояли рядом с нашим протодиаконом, ожидая его начала.

— Хотите, анекдот расскажу? — неожиданно спросил он.

Рядом были прихожане, я подумал, что не стоит, наверное, но из вежливости и уважения к нему согласился. И был потом очень этому рад.

— Раздается звонок в дверь, — повествовал протодиакон,- человек открывает и видит на пороге старушку в коротеньком цветастом платьице, гольфах до колен, с бантиками в причудливо заплетенных косичках. «Кто ты?» — с изумлением вопрошает хозяин квартиры. — «Я твоя смерть», — отвечает чудная старушка.- «Смешная ты какая-то…» — «Нет, я не смешная, я нелепая».

Этот «анекдот» еще долго отзывался потом в моей памяти, да и в сердце тоже. Сколько таких нелепых смертей так или иначе перед глазами прошло, и как же такая смерть страшна! Нелепость ведь не в необычности, «оригинальности», она — в «напрасности», в какой-то запредельной неготовности к ней человека, это-то и делает ее нелепой, то есть некрасивой, безобразной… Не приведи Господь! Правду ведь говорят: Бог забирает человека из этой жизни либо тогда, когда он более всего подготовлен к переходу в вечность, либо тогда, когда становится понятно, что никогда он к нему готов не будет.

Мне как священнику приходилось не раз наблюдать, как по-разному умирают люди. Я не однажды видел людей, которые и на смертном одре, и перед операцией, пережить которую шансов у них было не много, беспокоились только об одном: лишь бы с покаянием отойти, лишь бы приготовиться как следует. Скорбели лишь о совершенных грехах и, кажется, совершенно не придавали значения смерти в ее физиологическом аспекте.

Видел, разумеется, и других — парализованных страхом, готовых все, что угодно, отдать за лишний день и даже час. Людей, которые, по слову святителя Игнатия, жили так, словно никогда не придется умирать. И умирали так, точно иной жизни нет.

Я понимаю: сколько бы ни старался человек, он все равно не будет чувствовать себя готовым до конца, все равно будет нуждаться во времени для покаяния, помышлять о различии человеческого и Божественного суда. Но все же… все же смерть человека, который помнил о ней на протяжении своей жизни, думал о том, как придется ему умирать, с чем переступит он за черту, не окажется нелепой, страшной, отчаянной. Она будет освещена тихим светом надежды на Божию милость, исполнена упованием на Его любовь. Прискорбность ее обязательно будет растворена радостью чаяния встречи со Христом. Того ни с чем не сравнимого чаяния, которое способно превратить смерть в успение…

http://www.pravmir.ru/prevrashhenie-smerti-v-uspenie/






Назад в раздел
© 2010-2024 Храм Успения Пресвятой Богородицы      Малоохтинский пр.52, телефон: +7 (812) 528-11-50
Сайт работает на 1С-Битрикс